ЧОРНА МЕСА ПОЧИНАЄТЬСЯ
Тогучи просыпается от нехватки воздуха. "Просыпается" - слабо сказано, он приходит в себя через силу, продираясь сквозь холодный пот, тошноту и тошноту. Его трясет, в ушах - непрекращающийся смех.По дороге к окну Тогучи обо что-то спотыкается. Он выдыхает и смотрит вниз.
Ёске спит, подтянув колени к груди, он выглядит напряженным, взведенным, обороняющимся. Тогучи хмуро кашляет и, содрогаясь всем телом, перешагивает через Кобаяши.
Больное воображение услужливо рисует на нем грязную форму, автомат под рукой и запекшуюся кровь из пробитого пулей черепа – окоченевший труп японского лейтенанта в окопе китайской провинции, далекой на несколько тысяч километров к западу и десятков лет вспять. Хороший бы вышел кадр.
Руки трясутся в ознобе, нервно щелкают зажигалкой, от привкуса табака начинает тошнить ещё сильнее. Тогучи задумчиво посасывает фильтр, сдерживает рвущийся наружу кислый ком, выплевывает и тушит сигарету, затем начинает бесцельно рассматривать дрожащие и покусанные пальцы, заглядывая в блеклые пробелы между ними.
Японский лейтенант с пробитым черепом спит настороженным сном дикого животного – не то загнанного оленя, не то затаившейся в листве змеи – таких нельзя и очень хочется разбудить. Холодно. Глаз закрывается. Кикуо плохо видит и не может различить, кого в Кобаяши больше - жертвы или убийцы, и опускается рядом на колени, чтобы убедиться, что тот не двоится и не троится.
Кобаяши не похож ни на жертву, ни на убийцу, он всё ещё похож на свежего покойника или смертельно уставшего человека, он грязный, потасканный и пахнет нездоровым образом жизни, глаз закрывается окончательно, и Тогучи просто пододвигается ближе, принюхиваясь к солоноватому запаху тела.
На шею ложатся прохладные руки. Кикуо вздрагивает, Кобаяши, не раздирая глаз, лениво ощупывает его лицо, с облегчением проводит пальцами по повязке на левом глазу.
- А, это ты, - голос прорезается не сразу. Проснувшись, Ёске – ядовитая тварь в покореженном теле, химера, незаметно перетекающая из одного состояния в другое, спросонья не определившаяся с лицом.
Неделю назад Ёске избил его как девчонку и порезал кухонным ножом, и Кикуо горел желанием выкинуть его под машину самостоятельно. Сейчас Кобаяши сидит на полу в скрюченной позе и мёрзнет.
Кикуо перехватывает чужие ладони. Зрение совсем подводит. В голове умирают люди, целые поселения людей исчезают в разверзшейся земле и плавятся в лаве. Ёске исчезает в дымке.
- Убери руки, Тогучи. Ты горячий.
- Я не могу тебя разглядеть.
- Говоришь, как мой психиатр.
- Каким ты был раньше? – не унимается Тогучи, сжимает руки, не даёт Кобаяши закрыться в себе.
Тот устало вздыхает.
- Когда я был маленький, я любил смотреть на свалившихся на рельсы метро. Я мечтал работать в полиции, чтобы видеть всю дрянь человеческую каждый день. Я планировал убийство, ещё не выйдя из пубертата. Мечтал уехать очень далеко. Очень скучным и смешным я был.
- Когда ты спал, тебе очень шел простреленный череп.
- Ты бред несёшь. И ты всё ещё горячий, как ад.
На самом деле в аду Тогучи сейчас холодно.
- Я чувствую, словно хочу тебя сожрать, но у меня недостаточно крепкие зубы даже на укус, - признаётся он.
Интересно, что думает Иссей Сагава по этому поводу.
Ёске открывает глаза и внимательно смотрит на Тогучи.
- Не молчи ты, ради бога, уёбок.
- А больным ты мне больше нравишься.
Он смеется через силу, по крупицам выдавливая из себя звуки, Кикуо следом заходится хриплым лаем – то ли смех, то ли кашель. Внутренности разъедает, в груди хрипит, зубы стучат, отчаянно хочется разозлиться, но вместо этого тянет только выть: громко, протяжно, уткнувшись в грудь, чтобы вычерпать из себя опухолью разросшуюся тоску, снизошедшую вместе с запоздалым пониманием чего-то важного и безвозвратного.
- Ты меня убиваешь, - в который раз за эти сутки повторяет Кикуо.
Во взгляде Кобаяши узнавание себя прежнего и нежная снисходительность.
Утро синее, тревожное и холодное.
Как в каком-нибудь Харбине над концлагерем.
Во рту у Тогучи сухо, горячо и кисло, у Ёске тоже, он высвобождает руку и вцепляется в длинные патлы Кикуо, выбивая воздух из больных лёгких, жадно глотая заразную слюну и воспаленный жар. Тогучи сдавливает ладонь до покраснения. Ему кажется, что его навеки запечатывают в этом надломленном и отравленном состоянии, в котором он будет существовать, пока не сдохнет, и пугающее чувство правильности происходящего не оставляет его ни на секунду.
Ёске отстраняется, торопливо вытирая губы, неловко поднимается на ноги, замирая в ортостатическом коллапсе на пару секунд, не доходит до ванны, и его рвёт желчью прямо над кухонной раковиной.
- Может быть, - сдавленно говорит он после и с отвращением сплёвывает. Поток холодной воды уносит результаты вымученных потуг в жерло водопровода. – Может, и убиваю.
Бафомет с чужой футболки, надетой задом наперед, смотрит на Тогучи заговорщически и с заинтересованным выжиданием.
- С прошедшим, - Кикуо выдаёт первое, что приходит в голову.
Бафомету явно весело.
- О.
Кобаяши не отходит от раковины, борясь с рвотным рефлексом – остаётся только выблевать собственный желудок с кишками, чтобы успокоиться.
- Я заходил к тебе домой. Твоя мать подумала, что я зашёл тебя поздравить.
Носитель печати Бафомета медлит с реакцией и старательно всматривается в бездну раковины, видимо, ожидая, пока бездна начнёт всматриваться в него.
- Ну и как они тебе?
- Омерзительно правильные.
- Точнее не скажешь.
Тогучи помнит, что Ёске приёмный, но это не мешает ему походить на своего папашу – из обоих так и сочатся густые и тягучие, как кисель, волны пассивной агрессии, мгновенно сводящие зубы в оскомине.
Кобаяши ополаскивает рот, рассеяно смачивает лицо и выдает себе приговор:
- Вот мне уже двадцать пять, - он поворачивается к Кикуо, пряча за спиной козлиную морду. – Что ты делал в двадцать пять лет, Кикуо-тян?
Тогучи так удивлен «Кикуо», что почти не замечает «тян», проглатывает это обращение как мелкую кость.
- Не помню. Работал в издательстве. Бегал по выставкам. Снимал квартиру в Синдзюку со своим семпаем, ему было примерно столько же, сколько мне сейчас, под тридцать. Потом мне пришлось менять место жительства, потому что он подсел на крэк. Наверное, уже вконец сторчался.
- Звучит романтично, - Кобаяши вытирает лицо краем футболки, демонстрируя выступающие рёбра и свежие засосы на них, Тогучи нехорошо, он зажимается в угол и едва слышно издаёт оттуда хрипящие звуки. На фронте пищеварительной системы всё спокойно, и по такому случаю Кобаяши позволяет себе закурить. Он обрушивает тело на стул и обозначает своё существование в одной с Тогучи реальности, заполняя участок комнаты дымом, который дерёт Кикуо носоглотку, заставляет содрогаться в приступе кашля и напоминает о существовании параллельных миров.
Кобаяши медленно обмякает, положив голову на стол, и снова кажется, что он вот-вот растворится в дымке горящих деревень, молодой, но выжатый из жизни солдат с чёрной дырой в голове, запёкшаяся корка её содержимого смотрится как родная, думает Кикуо, и тут его позвоночник пронзает повторное и окончательное понимание.
Как же Кобаяши до неприличия идеально подходит простреленный череп.
- Ты не доживёшь даже до тридцати, Ёске, - говорит Тогучи ласково и тушит окурок об его запястье.
Ответ неожиданно разборчив и трезв:
- Я знаю.
немного гомо и блевотины, упс.
@настроение: как у меня хорошо голова работает: выписал дерьмо - и легко на душе
-
-
04.05.2016 в 02:08